– Ты любил ее?
После молчания:
– Кажется, да.
Помню всё, что с ней связано,
только лицо позабыл.
В темном небе протяжно и тонко гудят провода
на железных столбах,
в вышине,
выбиваясь из сил.
В каменеющей глине
неясно блестит колея.
Гонит ветер по спуску крутому
соломенный ком.
Кто он, спутник случайный,
которого выдумал я
и который за мною,
как тень,
неотвязно влеком?
Этот мальчик угрюмый
встает у меня на пути,
курит первый табак
и читает мне что-то свое...
Пребывает душа его,
словно скворец, взаперти,
но уже прорывается посвист и щебет ее.
Я любил ее, слышишь,
мой бедный двойник молодой?
Ты еще изопьешь эту горькую чашу до дна.
Будет дымная зелень лететь над овражной водой,
станет память богата,
а речь непривычно скудна.
Наша память нахлынет,
как лиственный свет вечеров,
где у края равнины стоят облака, присмирев,
Будут в сумерках поздних
греметь колокольцы коров,
и зарница очертит тяжелые купы дерев.
Хлынет ливень внезапный,
припустит по крышам греметь –
и напомнит нам заново
пением внятным, земным
духового оркестра простую и гулкую медь,
что играет на танцах
по праздникам и выходным.
Геликон и валторна –
кумиры мальчишеских лет –
вовлекают счастливцев
в утоптанный парами круг...
Нам еще не дают за резную ограду билет,
где блистает она
в окружении бледных подруг.
Будет зависть смешная к ее ухажерам лихим,
к одногодкам счастливым,
берущим билеты в кино.
Два-три слова случайных – и всё.
И плохие стихи.
И оркестр духовой,
повторяющий вальс «Домино».
Но когда из низин
вытекают тумана слои,
и сырая заря
над деревьями сада горит,
ты услышишь сквозь сон,
как ликуют ее соловьи –
на пределе дыханья,
из сил выбиваясь,
навзрыд!
|
